ЛЕВ ШЕСТОВ

Предисловие и публикация В.В. САПОВА
Вестник АН СССР, номер 5, декабрь 1991,, стр. 123-131 (doc)

СКВОЗЬ ЛОГИЧЕСКУЮ ЦЕПЬ УМОЗАКЛЮЧЕНИЙ

"Лев Шестов был философом, который философствовал всем своим существом, для которого философия была не академической специальностью, а делом жизни и смерти", — писал о своем научном собрате вскоре после его кончины НА. Бердяев [1].
Лев Исаакович Шестов (Шварцман) родился в 1866 г. в Киеве в семье богатого еврейского фабриканта. В юности он, подобно НА. Бердяеву и С.Н. Булгакову, пережил увлечение революционными идеями, марксизмом. Его приятель тех лет, писатель Е. Лундберг,рассказывает, что Лев Шестов будучи еще совсем молодым человеком организовал похищение самого себя революционерами с тем, чтобы они взяли выкуп с его богатого отца [2].
Увлечение оказалось недолгим. Шестов все дальше и дальше отходит от общественно-политической проблематики. Первая опубликованная им книга называлась "Шекспир и его критик Брандес" (1898), затем последовали: "Добро в учении гр. Толстого и Ф. Нитцше" (1900), "Достоевский и Нитцше. Философия трагедии" (1902).
Книга "Апофеоз беспочвенности" (1905) знаменовала собой начало нового этапа творчества Л. Шестова: в ней он заявил о себе как о глубочайшем и оригинальном мыслителе, открывающем новые пути в философии. "Проблематичность всего, эта бездна под ногами, ставшая привычным уютом, сокрушитель старых истин, превратившийся в доброго дядюшку!" — так писала хорошо знавшая Шестова Е.К Герцык [3]. В девятисотые годы и до начала Первой мировой войны Шестов подолгу жил за границей. Дело совсем не в том, что он, по выражению уже упоминавшегося Лундберга, "был пасынком и остался пасынком". К жизни в полуэмиграции вынуждали прежде всего личные обстоятельства: в 1897 г. в самый разгар охватившего Л. .Шестова душевно-религиозного кризиса (о котором упоминают все исследователи творчества философа, но характер которого по-прежнему остается весьма загадочным) он женился на А.Е. Березовской и вынужден был скрывать от отца до самой его смерти свой брак с русской, опасаясь, что тот "не перенес бы такого удара" [3].
До конца жизни Л. Шестов написал еще около .десятка книг и множество статей: собрание его сочинений, изданное в Париже, состоит из двенадцати томов, но это едва ли половина всего им созданного.
Совсем не просто сформулировать основную идею философии Шестова, но самая существенная, пожалуй, ее особенность — антирационализм. Е. Герцык вспоминает, как Шестов говорил, что его дело — "навсегда обличить Вольтерову мысль, ползучую, хихикающую" [3]. Философа легко обвинить в мистицизме и иррационализме (что и делали до недавнего времени), но правильнее было бы назвать мир Шестова сказочным. Все, что мы видим, загадочно и таинственно; "философия есть искусство, стремящееся прорваться сквозь логическую цепь умозаключений и выносящее человека в безбрежное море фантазии, фантастического, где все одинаково возможно и невозможно" [4].
Шестов блестящий стилист, но читать его произведения — труд немалый: он легко переходит с русского на немецкий, с немецкого на латынь и древнегреческий, на страницах его книг тесной толпой собрались почти все великие мыслители от античности до наших дней. Чтобы понять Л. Шестова, надо сначала научиться свободно плавать в безбрежном и бездонном океане философской мысли, от чего мы за 70 лет несколько отвыкли.
Шестов не принял Октябрьского переворота. В 1919 г. он еще читал лекции в Киевском университете, но уже на следующий год навсегда покинул Россию и вскоре поселился в Париже, где и умер в 1938 г.
Публикуемая ниже статья (написанная по просьбе журнала "The Aryan Path", издававшегося в Бомбее, и напечатанная в этом журнале в переводе на английский в августе 1934 г.), а также брошюра "Что такое большевизм" (изданная в 1920г. в Берлине), кажется, единственные сочинения философа "на злобу дня" Теперь для нас очевидно, что Лев Шестов одним из первых осознал большевизм и фашизм как различные по форме следствия одного и того же духовного кризиса европейской цивилизации. В европейце XX в. "ожил татарин", потому что "татарин" скрывался уже в Гегеле. "Татарин" в европейском человеке для Шестова неприемлем (в данном случае — это символ насилия, отвергаемого им в любом обличьи). Он, конечно, меньше всего был апологетом буржуазного ("мещанского", по русской терминологии) быта, потому что отчетливо видел в нем семена грядущего разложения, но не был и бездумным его отрицателем. Примечательно, что посетившая как-то его дом В.Н. Фигнер сказала: "Здесь так благополучно — хорошо бы бросить бомбу".
..."Бомба" давно уже броШена и давно взорвалась. Мы теперь разгребаем обломки и выползаем на свет Божий из-под глыб. Затемненное сознание медленно просветляется. Самое отрадное явление последних лет — возвращение изгнанных философов. Дошла очередь и до Л Шестова. Опубликованы его работы "Дерзновения покорности" [5], "Памяти великого философа (Эдмунд Гуссерль)" [6],"Добро в учении гр.Толстого и Ф. Нитцше" [7]. В серии "Из истории отечественной философской мысли" в 1991 г. будут изданы сочинения в двух томах.
Но радуясь великому возвращению на родину русских мыслителей, удосужимся ли мы, наконец, окинуть пусть не критическим (это слово опорочено), но хотя бы оценивающим взглядом то сказочное богатство, которое буквально свалилось на нашу голову? И, может быть, тогда мы зададим "главный вопрос" Льва Шестова, тот самый, про который забыл по оплошности один из героев А.И.Солженицына: "Признавал ли хоть один философ Бога?" [8].

ЛИТЕРАТУРА

1) Бердяев К А. Основная идея Льва Шестова. Вступительное слово в кн // Шестов Л. Умозрение и откровение.
Религиозная философия Владимира Соловьева и другие статьи. Paris: Ymca-Press, 1964. С. 5.
2) Лундберг ? Записки писателя. П.. Изд-во писателей в Ленинграде, 1930. Т. 2. С.75.
3) Герцык Е. Портреты философов // Наше наследие. 1989. №2. С. 67-68.
4) Шестов Л. Апофеоз беспочвенности, Опыт адогматического мышления. Собр. соч. Т. IV. Paris: Ymca-Press, 1971 С.49.
5) Наше наследие. 1988. №5.
6) Вопр. филос. 1989. №1.
7) Вопр. филос. 1990. №7.
8) Шестов Л. Власть ключей (Potestas Clavium). Берлин: Изд-во "Скифы", 1923. С. 9.

УГРОЗА СОВРЕМЕННЫХ ВАРВАРОВ

Девятнадцатый век был одним из самых спокойных и безоблачных периодов, какие приходилось переживать человечеству. После французской революции, наполеоновских войн и до последней войны, в которой приняло участие полмира, жизнь текла по ровному, казалось, навсегда определившемуся руслу, и поверхностному взору ничто не предвещало грозных событий, которых нам пришлось и приходится быть свидетелями. Правда тоже, что во всех странах — в особенности Европы и Америки — шла очень напряженная экономическая и социальная борьба. Не будет, может быть, преувеличением сказать, что социальный вопрос есть детище девятнадцатого столетия. Но, хотя Маркс и ставил основой своего учения непримиримость классовых противоречий, — все же многим казалось, что неслыханное развитие техники является залогом примирения непримиримого. Оптимисты, убежденные в завтрашнем дне и в прочности общественных и государственных организаций, встречались сплошь и рядом как среди ученых-экономистов, историков и юристов, так и среди государственных и общественных деятелей. Права человека и гражданина казались обеспеченными на веки веков. И главное, казалось, что весь этот строй держится не грубой внешней силой, на которую нельзя никогда положиться, ибо ей все равно, какой бы порядок и какой бы строй ни поддерживать, а коренящимся в самой сути человека, убеждении в святости и нерушимости высших правовых и моральных принципов. Когда говорили о цивилизации и прославляли ее, ее понимали как торжество духа над силой. У французов сложилась поговорка, поскребите русского и вы найдете татарина. Это значило: европеец не такой, как русский, — сколько ни скребите его — до татарина вы в нем не доберетесь. Для остальных европейцев цивилизация стала их второй природой. Но вот разразилась война, и первое, что мы услышали от европейца, были знаменитые слова немецкого канцлера о том, что "договор есть клочок бумаги", иначе говоря, что право и мораль — это выдумка досужих людей и что все вопросы решаются силой. Бетман-Гольвег [1] — ординарный, незначительный человек — оказался пророком: очевидно — и все, что мы потом наблюдали, подтвердило это — чтоб быть пророком, вовсе нет необходимости быть гением или выдающимся человеком. Известного рода пророчества предполагают ограниченность — умственную и моральную. Человек потоньше и поумнее Бетман-Гольвега, пожалуй, постыдился бы сказать то, что он сказал: и не скребите меня — я татарин.

А Бетман-Гольвег не постыдился, не догадался даже постыдиться, и эта его фраза о клочке бумаги облетела весь мир и сохранит его имени известность в истории, даже когда обо всем остальном, что он говорил, и думать забудут. Бетман-Гольвег положил начало: теперь никто не стесняется быть татарином. Теперь этим похваляются. Теперь не чудо услышать человека, который гордо заявляет вам: сколько ни скребите меня, до европейца не доскребетесь — я остаюсь татарином. Ибо татары побеждают, а главное в жизни — победить. Давно мы уже знаем: горе побежденным. И тоже мы все помним, что это слово грубого солдата не так давно нашло себе философское выражение в облетевших весь мир словах Гегеля: Das Wirkliche ist vernunftig, das Vernunftige ist wirklich [2]. Бетман-Гольвегу не пришло в голову — но он мог сослаться на величайшего национального философа. И в Гегеле — несмотря на его философию духа — скрывался татарин: левые гегельянцы недаром видят в нем своего предка. Да и правые гегельянцы ценили в нем больше всего преклонение перед действительностью, то есть перед внешней грубой силой. Гегелевская "философия духа" была только фиговым листом, которым прикрывались совсем не духовные вожделения европейских людей. И пока жизнь шла нормально, не было надобности фиговый листок срывать. Но при первых трудностях европейский человек обнажил себя: даже и фиговый листок показался ему непомерной тяжестью, и его он не захотел на себе нести.

А в Америке — при совсем иных обстоятельствах — мы имеем случай наблюдать такое же явление. Когда у американцев захотели отнять водку, они как один человек встали на ее защиту. На что угодно пойдем, все уничтожим, а водку не отдадим. В короткое время создалась великолепно вооруженная армия бандитов — и перед ней пришлось склониться государству. Все видели, — что если американцам не вернуть водку, — страна станет добычей разбойников, ибо средний обыватель скорее согласится пойти в рабство даже к бандитам, хоть к самому черту, чем отказаться от виски. И хотя на первый взгляд это покажется парадоксальным, но несомненно есть глубокая внутренняя связь между идеологией, выразившейся в приведенных выше словах Бетман-Гольвега, и психологией граждан Северо-американских Соединенных Штатов. И в европейце, и в культурном американце далеко не в такой мере удалось преодолеть животное начало, как это могло казаться. Водки он ни за что в мире не отдаст, духовные же ценности у него нет охоты защищать. Еще не так давно все пришли бы в негодование от такого определения сущности среднего культурного европейца и американца, но сейчас вряд ли кто решится, в виду того, что произошло за последние годы, оспаривать его. Наши учителя еще могли с университетских кафедр и в своих книгах развивать мысли о том, что история движется всякими идеями, и даже Гегель, и в своей философии истории, и в своей религиозной философии, постоянно говорит на эту тему. Но "разумная действительность" насмеялась над идеалистами. Немцы, когда потребовалось, разорвали договор, американцы организовали бандитов на защиту водки. А когда в России отняли у людей Бога, народ не нашел в себе силу принудить власть пойти на уступки. Большевики систематически разрушают храмы, ссылают и расстреливают священнослужителей всех вероисповеданий, а народ безмолвствует. По примеру большевиков, вдохновившихся цинизмом Бетман-Гольвега, теперь и в Германии без всякого стеснения покушаются на веру немцев. Вождь уверовал в преимущества арийской расы — вправе ли его верноподданные продолжать преклоняться перед пророками и апостолами, от которых половина человечества приняла благую весть о едином, всемогущем Боге, Творце неба и земли. Библия — еврейская книга, Иисус — еврей, Мария — еврейка, и конечно апостолы Петр и Павел тоже евреи. Естественно, что первая обязанность истинного германца освободить себя от всякой зависимости от чуждого им по духу библейского учения. Не так давно — хотя за несколько лет до прихода к власти Гитлера — мне случайно пришлось услышать (правда не в Германии, хотя и от людей, говоривших по-немецки): hole der Teufel diese zwei Juden, Jesus und Paulus, wir brauchen das reine Christenthum, so wir es von Griechen bekommen haben [3]. Но немцам и греки не нужны. Они хотят "вождя" — зачем им бог? Может быть, недалек тот день, когда они станут сжигать книги Ветхого и Нового Завета под оглушительные крики наряженных в коричневые рубахи европейцев-татар: hole der Teufel diese zwei Juden, Jesus und Paulus, wir brauchen das reine Christenthum, so wie wir es von Hitler bekommen haben [4]. Люди отдадут и веру и свободу и какие еще угодно духовные ценности. Вот если бы кто-нибудь попытался отнять у них пиво — тут бы он, верно, споткнулся. Но на пиво никто не покушается: вождь знает своих татар.

То, что сейчас происходит в мире, в каком-то смысле напоминает отдаленное от нас уже многими веками прошлое — эпоху нашествия варваров. Но прежде варвары шли извне, теперь они поднялись, так сказать, изнутри. Ошибочно, однако, было бы думать, как иногда приходится слышать, что это нашествие угрожает полным разрушением и гибелью цивилизации. История, правда, нам говорит о том, что многие цивилизации бесследно исчезли с лица мира. Но это было давно, очень давно, когда наш мир, то есть живущее на земле человечество, было разбросано по отдельным материкам более или менее значительными, но меж собой совсем или очень мало связанными группами. Еще несколько сот лет тому назад Европа и Азия, то есть восточное полушарие, было почти так же отрезано от Америки, как Земля от Луны или какой-либо иной планеты. Теперь на земном шаре нет ни одного почти уголка, который бы не был крепко, почти органически связан со всем остальным миром. Если бы вследствие какой-нибудь геологической или исторической катастрофы вся Европа исчезла бы под водой, цивилизация бы не погибла: осталась бы Америка, Азия, Африка. Если бы Европа и Америка исчезли — цивилизация все-таки сохранилась бы. В отдаленных небольших и даже сравнительно отсталых странах в библиотеках, университетах, политехникумах, музеях и т.д. — хранятся и культивируются все знания, добытые человечеством за его долгое существование, и даже большие катастрофы не являются угрозой самому существованию цивилизации, если под этим разуметь только достижения в области развития техники. Нашествие же варваров, о котором у нас здесь идет речь, менее всего способно остановить движение технического прогресса и положительных знаний. Современные варвары уже давно догадались, что наука и вырастающая из науки техника могут сослужить свою службу и им, и даже необходимы им. Конечно, Гитлер выгнал Эйнштейна, выгнал и многих других выдающихся ученых из своей страны за их происхождение, но он и все немцы по-прежнему продолжают брать знания всюду, где только могут. А в России Павлова терпят до сих пор, хотя он не скрывает своего отвращения и презрения к большевизму: чем больше бранят большевики буржуазную науку и буржуазную технику, тем больше они у нее заимствуют. Ни для кого не тайна, что все достижения большевиков, которыми они ослепляют не только наивных туристов, но и очень известных политических деятелей, осуществлены иностранными инженерами по иностранным планам и даже на предоставленные иностранцами в распоряжение их капиталы. Большевики доставили от себя только даровой или почти даровой труд русских мужиков, которым они обещали рай на земле. Бояться за участь приобретенных знаний цивилизации нет никаких оснований при власти варваров, как и при господстве старого режима — все, что может служить силе, будет сохранено и даже развито. Иной вопрос, что это принесет человечеству, выгадает ли оно, если грубая сила будет продолжать вооружаться знаниями теоретическими и практическими, или прогадает. На этот вопрос отчасти может дать ответ история прошлого столетия. Как известно, в начале XIX столетия возникло так называемое мальтузианство, то есть теория, доказывающая, что человечество на земле обречено на гибель и вымирание ввиду того, что рождаемость людей идет в более быстром темпе, чем добывание средств, нужных для его существования. Даже такой экономист, как Дж. Стюарт Милль поверил Мальтусу и придумывал разные способы, как бы задержать рост рождаемости. Теперь возникло обратное мальтузианство — средств для существования, говорят нам, слишком много — и это еще большая беда, чем когда было средств мало. Теперь стараются ограничивать производство, теперь сжигают или бросают в море продукты и таким способом спасаются от того, что называется перепроизводством. Это, однако, не значит, что у всех людей есть достаточно хлеба и кофе, наоборот: несмотря на перепроизводство, много людей продолжают жить в крайней нужде и голодать. Безработица — бич современной жизни — не пощадила ни одной страны ни Европы, ни Америки. А хлеб бросают в море, а безработных, то есть людей, готовых работать, но не находящих работы и голодающих, утешают соображениями о невозможности бороться с железными экономическими законами. Кто эти утешители? Кому нужно внушать людям и кому дана загадочная власть внушать людям мысль, что в мире властвуют законы и притом железные, то есть непреоборимые? И непременно такие, которые в том или ином виде сулят бедному человечеству подъяремность, зависимость, рабство. Рождаемость идет быстрее, чем производство, значит человека нужно согнуть в бараний рог, производство идет быстрее, чем рождаемость, вывод тот же: человек должен быть обречен на рабство. И я думаю, что после всего высказанного вряд ли у кого возникает колебание, как нужно ответить на этот вопрос. Подскажет тот же "татарин", который ни о чем ином больше не думает, как о том, чтобы в той или иной форме осуществить единственный доступный его пониманию идеал — торжество грубой силы. Он оттого-то и испытывает такую нежность к железным законам, что они в каком-то смысле представляются ему наиболее соответствующими его собственной природе. Законы принуждают — он сам только и умеет принуждать. Ему представляется, что даже Истина — будет ли она писаться с маленькой или большой буквы — есть Истина только потому, что она принуждает.

Теперь дальше. Татарин, говорят нам, азиат. Смысл французской поговорки: поскребите русского и вы найдете в нем татарина; вы найдете в нем азиата. Но Европа знает и еще одно изречение: ex oriente lux. С Востока, то есть из Азии, свет. Азия — родина религии, в Европе никогда не рождались ни пророки, ни апостолы. Пророки и апостолы приходили с Востока. Историки имеют все основания говорить о влиянии востока даже на древнейшую греческую мысль. Последний же великий философ греческий, Плотин, представляется нам как бы призывом, обращенным к человечеству, о невозможности оставаться в тех условиях духовного существования, на которые была обречена Европа всем своим предыдущим развитием. Немецкий историк Целлер прямо говорит о Плотине, что он потерял доверие к мышлению, тому мышлению, которое тысячу лет так тщательно и любовно культивировали его гениальные предшественники. У Плотина нет этих слов: ex oriente lux. Но его духовный взор был обращен к Азии, и его знаменитые слова "по ту сторону разума и разумного знания", как и его завет "взлететь над познанием", достаточно свидетельствуют о том, что европейская мысль почувствовала себя неспособной продвигаться дальше по ею избранному пути. Одной мысли недостаточно: нужно еще что-то, что выше, значительнее, важнее, чем мысль. Плотин "стыдился своего тела" и не выносил той "действительности", которая принудительно навязывалась и продолжает навязываться человеку тем, что именуется повседневным опытом. Он чувствовал уже, что то, что обыкновенно считается людьми наиболее "действительным" и что в приведенной выше формулировке Гегеля получило свое благословение от разума (в том и смысл гегелевских слов: все действительное разумно), есть нечто менее всего действительное, заслуживающее не благословения, а проклятия. Сила, насилие не имела власти над ним и не чаровала его. Его влекло к свободе, к независимости духа. Философию он уже определял не как знание, не как науку, ибо вы знаете, и наука предполагает принуждение, принуждение невыносимо для духа, а как "самое главное", как единое на потребу, открывая этим доступ той истине, или тем истинам, которые уже давно определили и направили собой искания лучших людей далекой Азии. "Татарин" был с корнем вырван из души Плотина, и его философия знаменовала собой, что наступил момент и для европейского человечества постигнуть, что жизнь держится не видимой грубой силой, но невидимой свободой. Появление сочинений Плотина совпало загадочным образом — точно подготовляя его — с одним из самых непонятных и таинственных событий европейской истории. Могущественный Греко-римский мир, Pax Romana, обширностью и силой превосходивший все известные нам государства, принужден был склониться перед истиной маленького, слабого и, вдобавок ко всему, всеми презираемого народца, отрекся от своей силы и от основанной на силе культуры и возложил все свои упования на беззащитную и в своей беззащитности всем представляющуюся бессильной, бездейственной и потому как бы призрачной, истину, возвещенную в книгах Святого Писания. Делалось бесконечное количество попыток "естественного'' объяснения этой полосы европейской истории, как мог могучий Рим отступить перед бессильной Иудеей, как могли блестящие Афины поклониться Иерусалиму? Но ни одно из предлагавшихся объяснений не представляется удовлетворительным, наоборот, все они так явно неудовлетворительны, что невольно возникает вопрос: возможно ли вообще тут какое-либо объяснение и не соприкасаемся ли мы тут с великой тайной, то есть с тем, что не допускает и не нуждается в объяснении, ибо все наши объяснения так или иначе предполагают наличность видимой, осязаемой, доступной измерениям силы, то есть как раз того, чего здесь разыскать нельзя. Это станет еще более загадочным, если мы вспомним, что "бессильная" Библия одержала уже не один, а два раза победу над силой: сначала она покорила себе татарина в римлянине, но потом ей пришлось вновь вступить в борьбу с "нашествием варваров". Варвары тоже были всемогущими: они все сметали на своем пути, и казалось, что на этот раз их победа будет окончательной и последней. Но и тут оказалось, что считали "без Хозяина". Варвары, татары, победили — но побежденные диктовали законы победителям. Свет с Востока вновь воссиял над Европой, и грубая сила принуждена была, если не совсем сдаться, то притаиться и отойти на задний план. Европейская "цивилизация" развилась и оформилась в духе Истины, открытой в Святом Писании.

Теперь вновь татарин в европейце ожил. Как я уже сказал, на технические и научные завоевания татарин не посягает, правильно чувствуя, что ни наука, ни техника сами по себе ему не враждебны, что они, наоборот, скорее всего могут явиться для него наиболее надежными и верными союзниками. Самым опасным и самым ненавистным для него в европейской цивилизации является не то, что дает наука и техника, а то, что было принесено откровением Св. Писания, то, что приносится религией, то есть свобода и независимость. В свободе и независимости он чует своего непримиримейшего и опаснейшего врага. Всю силу свою он направляет к тому, чтобы раз и навсегда окончательно раздавить свободу. И тут мы подошли к ответу на поставленный вопрос: что нужно спасать в современной цивилизации. Нужно спасать то, чему больше всего угрожают, ибо угрожают тому, что больше всего ценно в ней. Нужно спасать свободу. Люди должны собрать все силы свои к тому, чтобы остановить вторжение варваров в их жизнь и варварства в их души. Удачи их не должны пугать нас. Их победы даже свидетельствуют об их неспособности ответить на элементарные нужды людей. Лучшей иллюстрацией является мальтузианство и неомальтузианство, о котором у нас шла речь выше. Мало производит человечество — плохо, много производит — тоже плохо. Там, где царствует сила и насилие, нет и не может быть добра, и татарину не дано привести людей к тому, что им нужно. Татарин, то есть грубая сила, неизбежно приводит к тому, что в Библии описано как смешение языков и столпотворение. И разве события последних 20 лет не есть новая версия того, о чем рассказано в Библии? Все, что отмечено печатью духа, обречено на молчание, слышны только торжествующие крики варварства. Но пессимистические пророчества были бы столь же мало основательны, как и оптимистические предсказания людей XIX столетия. Свободу не только нужно, ее можно спасти, и тогда будет спасено все, что есть лучшего и ценного в нашей цивилизации.

© Перепечатывается из парижского журнала "Вестник русского христианского движения" (1976, №119). В нашей стране публикуется впервые.